Ах, как хорошо….это странное время… Тополиный пух….Ну чего ещё можно ждать от жизни? «Хороший дом, хорошая жена….ну что ещё нужно, чтобы спокойно встретить старость….» Старость? Да мне сорок четыре……

Вобщем-то, немало. Но…мы вернулись только что с Анькой Браун из ресторана ко мне домой, и занимались любовью. И сейчас расслабленно пили виски. Анька Браун, боевая подруга, не признавала вин, уверяя, что её язык загрубел от орального секса.

Всё она врала. Я-то знаю, я её лучший друг и знал её просто потому, что мы жили в одном подъезде, с её рождения – буквально. Мне тогда было уже одиннадцать лет, а она родилась у нас на Мытной, на втором этаже, в семье чилийца – инженера, эмигранта, бежавшего от хунты, и красавицы из высокой партийной семьи, которая через девять месяцев после её рождения разбилась на мотоцикле (!) - случай, по тем годам исключительный.

Анькин отец, Хосе Игнатьевич, вдруг на некоторое время стал русским совсем, и запил отчаянно. Но на его – и Анькино – счастье – сдавая посуду, встретил женщину, которая его пожалела, и для начала похмелила его, а потом, когда он выпил на следующий день, жестоко избила. Он не был очень сильным, Хосе. Смуглым и пылким – да. Но…очень лёгким.

Женщина эта – продавщица в магазине со смешным названием «Три Поросёнка» - побив Хосе, опять похмелила его. После чего пообещала убить, если заметит пьющим. А Аньку восприняла как родную дочь, может, даже ближе, потому что своих детей у неё никогда не было.
Анька Браун (на само деле она была вовсе не Браун, а Анна Мария Гарсия Гусман…дальше боюсь соврать, но помню, что в паспорт её полное имя не помещалось, что во времена перестройки доставляло ей извращённое удовольствие при заполнении анкет и документов. Теперь у неё был испанский паспорт). И Хосе перестал пить, правда, прожил после этого недолго. А Анька, единственная дочь Хосе и длинноволосой красавицы откуда-то с Волги, чьего имени я так и не помню, выросла под крылом Марии Ивановны. Брауном её прозвали позже, чтобы сократить длинное именование (фамилию-то я помню, и даже она звучала отзвуком испанской гитары – И-Гонсалес! …никак иначе..)

С тех пор прошло много лет, и Анька Браун успела за это время уехать в Испанию и сменить гражданство…и, к чести её, увезла с собою почти слепую Марию Ивановну в надежде восстановить ей зрение…Не успели, правда, прооперировать,умерла Марья Ивановна, но всё-таки..

С Анькой я встретился в той же «Аррубе», в месте, если задуматься, почти мистическом, где странным образом сходятся пути испаноговорящих обитателей Москвы. А я вот по испански не говорю ну почти вовсе, просто кухня кубинская нравится.

Удивительно, мы сразу узнали друг друга, несмотря на прошедшее время и разницу в возрасте. Наверное, это было в воздухе – мы одновременно глотнули яду, сладкого как пение ангелов, и чёрного, как их грехи.

И вот теперь, в небольшой квартире, мы лениво тянулись, как представители семейства кошачьих – а как же ещё? – и медленно, томно ленились, и время было пять вечера, и ветер гнал тополиный пух, и нам было хорошо.

- Так не бывает, - сказал я.

- Не бывает, - согласилась Анька.

Есть некоторые вещи, которые, наверное, лучше, никогда не говорить.

Сначала я подумал, что у меня слезятся глаза. Потом – решил, что глюки. Любопытно, что все эти мысли неслись в мозгу буквально доли секунды. Потому что.

Потому что я увидел в девственно белой (ну хорошо, грязноватой) стене своей комнаты дверь.

Двери там не могло быть никак. Стена выходила на лестничный пролёт. Я не курил травы и не баловался химией. Моей первой реакцией было спросить Аньку.

Я не успел повернуть головы.

Дверь открылась и в нос ударил резкий запах стреляных патронов и жжёной резины. В дверь упал человек. В руках человек сжимал - сразу не видно было что именно, но видно было, что оружие. Из человека текло.

Удивительно было не то, что я узнал его. У него были запоминающееся черты- какие-то чрезмерно резкие, карикатурные, как написали бы в серебряном веке – «сплошные плоскости».

Нет, удивительно было, что у него были волосы. То есть я-то его узнал, я его видел раньше в «Аррубе», один из многих чилийских эмигрантов…только тогда он был совершенно лысым. А сейчас я видел перед собой лохматого юнца.

Я повернулся к Аньке Браун – она не выглядела удивлённой, скорее встревоженной. И сразу сказала что-то по-испански, но я, конечно, не понял. Да и не мог понять, наверное.

Тело на полу заворочалось, и я понял, что из него вытекают моча и кровь. Понял по запаху. Что тоже, наверное, было странно, потому что в воздухе висел уже не только пороховой запах из-за двери, но и дым. И гарь. И ещё, я раньше никогда не знал, что у крови есть запах.

Первой моей мыслью было выпихнуть тело обратно в дверь. Я честно подошёл к двери, и начал дёргать ручку. Дверь не поддалась.

На полу, в середине моей комнаты, человек застонал. У меня было ощущение, будто меня одели в целлофан. Я не мог сдвинутся с места.

С места сдвинулась Анька Браун. Она подошла к нему и начала говорить, тихим и внезапно нежным голосом. Он начала отвечать, дёрнулся.

«Воды, быстро», - сказала Анька, и я сдвинулся с места. Вдогонку мне донеслось – «Бери целый чайник», - и я послушно принёс воду. Тело на полу бормотало, я, натягивая джинсы немыми руками, разбирал слова. Слова «Эль Президенте» и «Альенде» я расслышал несколько раз, и ещё подумал, да ладно, это же история. Меня больше занимало, как я всё это буду объяснять Лидии Михайловне, моей уборщице, которая придёт завтра убирать.

Вновь прибывший увидел меня, а я рассмотрел его. И тут удивился по-настоящему. Пока я удивлялся, он смотрел мне в глаза, и взгляд его кричал.

Я никогда не думал, что можно кричать глазами. Эти глаза….не знаю, как это объяснить. Как будто на ультразвуке…не знаю…в общем, он умирал. И кричал – сделай то, что я не сделал. Помоги. Помоги. Помоги. Ты можешь. Нас почти не осталось. Мы все убиты. Помоги.

Так не бывает.

Я его толком никогда и не знал… вот чёртово видение…да, точно, я его видел в «Аррубе»….только он был значительно старше меня… и десять лет назад….Да ему должно было бы уже быть под шестьдесят…Роке Таррега, доктор философии, кажется…вот ведь память, услужливая штука…когда не надо… эмигрант…из Чили…

Бред.

Я вспомнил кадры, которые видел весь мир. Горящий президентский дворец Ла-Монеда. Неуклюжий доктор Альенде в каске и с автоматом, с которыми он явно не знал, что делать. Примерно за полчаса до его смерти.

Человек лежал на полу у меня в комнате и явно умирал. От него пахло смертью

Я с тоской посмотрел в окно. Там летел тополиный пух.

Он выглядел как пацан. Как очень, очень испуганный пацан. И он с трудом говорил вообще, не то, что по-руссски. У Аньки Браун вдруг стало очень-очень белое лицо.
«Он говорит…военные…он говорит…президента убивают…ему стыдно…он говорит…он был …льеваком… (Анька с трудом произнесла слово, которое ей вроде бы должно было быть знакомо). Дальше Анька говорила задыхаясь, мне всё казалось, что она заплачет, но у неё лицо оставалось по-прежнему белым и неестественно спокойным. «Он говорит, они сами готовили переворот, но не успели…военные начали ….они (в паузе я глянул на Аньку, глаза у неё были совсем безумными)…они теперь за Эль-президенте…только их всех убили….» Анька оборвалась и застыла, как неживая.

Ну да, подумал я. Эль пуэбло, унидо…где это всё…

Роке начал кашлять, нехорошо кашлять. «Абзац простыням», - подумал я. А ещё подумал, ну, опять маме отстирывать…сказать, что у девушки месячные начались…

Дверь вдруг вновь задёргалась. Роке снова взглянул на меня и протянул мне конструкцию из железа и пластика, которую он сжимал в рука.. Если бы он закашлялся ещё раз, клянусь, я бы снова попытался бы выставить бы его за дверь и кинул бы эту дрянь ему вслед.

Он не кашлял. Из его глаз исчезла жизнь.

Я взял железку. «Патроны есть?», - произнёс я по инерции. Потом начал обшаривать его карманы. К моему удивлению, нашёлся ещё один магазин. У Аньки были страшные глаза.

М-16, чтобы разобрать, нужен патрон с пулей, там нужно на кнопку особую нажать.. В стрельбе лёгкая, но часто бывает то, что называется интимным словом «задержка». То есть заедает, попросту. «Лучше бы АК», -подумалось мне, и я снова дёрнул дверь. Дверь открылась.

«Клоуны», - сказал я и шагнул в запах дыма и Чили семьдесят третьего года.